Муравейник на ярком весеннем солнце

Муравейник на ярком весеннем солнце

Прошло первое лето путешествий. Наступила осень, потом зима. Ранней весной я поселился в деревне Подушкино под Москвой. Было начало апреля, моросил дождь, везде еще лежал снег. Никаких насекомых не было, я ходил по туманному лесу, размышляя о том, как будут выглядеть эти места летом, где поднимется густая трава, расцветут цветы, какие диковинные существа поселятся в здешних джунглях...

В тихой и мрачноватой комнате избы царило спокойствие и тишина. Вечером, когда я меланхолически пил чай, с неприязнью наблюдая за парой пыльных, неряшливых мух, разбуженных теплом печки, под потолком послышалось громкое, отчаянное жужжание. Поначалу я не понял, что происходит, и, лишь встав на стул, разглядел в темном уголке паутину, запутавшуюся, отчаянно жужжащую муху и рядом с ней маленького паука. Паук тотчас заметил меня и оторвался было от мухи, но, поняв, что настроен я по отношению к нему не враждебно, вернулся к своей бедной жертве и продолжал пеленать ее, осторожно обходя пару незапеленатых лап и мощно буравящее воздух крыло. Я стоял и смотрел внимательно.

Он был раза в два меньше мухи, но работу свою знал прекрасно, делал ее быстро и с удивительной сметкой, хотя огромная муха дергалась с такой силой, что все под его ногами ходуном ходило. Натолкнувшись с одной стороны на сильное сопротивление лап, он обошел жертву с другой стороны, без лишней спешки, без суеты, а устав, отправился на минутку отдохнуть поближе к щели, где было спокойнее. Мне так понравилось наблюдать за толковой его работой - словно бы расторопный маленький мужичок запрягал огромного брыкающегося вола,- что я взял фонарь. Вздрогнув от света фонаря, паук продолжал свою работу, и мне кажется, ему даже сподручней было теперь, при свете.

Если хотите, смейтесь, но, вернувшись к столу, я уже не чувствовал себя в комнате таким одиноким. Когда на другой вечер я сам поймал муху и посадил в паутину, а потом наблюдал, паук уже не боялся меня. Может быть, он меня узнавал?

В солнечные апрельские дни над проталинами запорхали бабочки, вскоре из теплой земли дружно полезла трава, расцвели первые цветы. В избу приехали дачники, а мне на лето удалось снять маленький сарайчик, который стоял прямо в лесу, на краю оврага. Овраг порос высокими корабельными соснами и черемухой, на дне его тихо струилась маленькая речка Саминка. Начались странствия в подушкинских джунглях.

Хоть я и запомнил своего черного подушкинского соседа-паука, но теперь, когда вокруг летало и ползало столько созданий, а маленькие паучки встречались лишь изредка, глаза у меня разбежались. Кого фотографировать, за кем охотиться в первую очередь?

И я решил - за муравьями.

Еще в детстве я увлекался книжками о них. Не могло не увлечь удивительное устройство муравьиной "цивилизации", многоэтажная конструкция муравейника, этого гигантского муравьиного небоскреба, населенного тысячами смышленых тружеников. А образ их жизни? Войны, походы, организованность и спаянность многотысячной семьи... А как они пасут тлей, разводят грибы, запасают впрок сладкий нектар, ткут, достают из-под земли воду, погоду чувствуют? Поразительно!

В книге французского ученого Реми Шовена я прочитал об удивительном факте муравьиной жизни, вряд ли знакомом многим. Оказывается, этим организованным труженикам присущ порок, который хотя и не красит их, однако же вызывает еще более пристальный, не лишенный практических, поучительных целей интерес. Я уже говорил, что в этом мире тьма аналогий, вот и еще одно подтверждение. Муравьям, этим маленьким шестиногим созданиям, присуще нечто так напоминающее одно из распространенных явлений, увы, не изжитых еще современной человеческой цивилизацией...

Встречается в травяных джунглях некое миниатюрное, симпатичное на вид создание - жучок ломехуза. На конце брюшка этого маленького жучка - две изогнутые в разные стороны косицы, напоминающие ворсистые усики. Увидев такого жучка, муравей тотчас устремляется к нему и принимается щекотать брюшко ломехузы своими усами. В благодарность за эту ласку на косицах появляется капля секрета, выделенного специальной железой ломехузы. Этого-то и ждал рыжий труженик. Он мгновенно слизывает капельку и, выражаясь на современном жаргоне, "балдеет". Только что это был трудяга - рабочий или суровый воин, но вот его уже не узнать. Он шатается, теряет ориентацию в пространстве, ищет укромный уголок, где бы можно было отлежаться, но часто так и не успевает его найти... А в очередь к жучку уже становятся другие... И вот ведь что больше всего поразительно: потеря муравьиного облика ничему не учит обалдевшее шестиногое. Едва опомнившись, муравей вновь бежит к ломехузе...

Кончается все это весьма печально. Муравьи перестают выполнять свои общественные функции в муравейнике, перестают даже есть, и если несколько жучков ломехуз попало в муравейник, то этот огромный многоэтажный "мегалополис" обречен на вымирание. Рыжие сластолюбцы опускаются до того, что ко всему прочему подкармливают совратителей-жучков своими собственными детьми, то есть куколками - "муравьиными яйцами"...

Ну не поразительно ли?

Вы думаете, ломехуза - единственная угроза муравьиному благосостоянию и нравственности? Нет! Маленькая горбатка (типа нашей цикадки, прыгающей в траве) тоже выделяет ароматный и сладкий секрет, который неудержимо влечет муравьев из рода соленопсис. Пока заинтересованные гурманы наслаждаются вкусом и ароматом микроскопической капельки, появившейся на кончике ее брюшка, горбатка аккуратно кладет по крошечному яичку точно на сочленение между головой и грудью муравья. Вскоре из яичка вылупляется личинка горбатки - нимфа. Она быстренько проникает в голову несчастного шестиногого и питается его мозгом. Голова еще живого, но уже неподвижного муравья печально свисает вниз... Когда все содержимое головы будет съедено, нимфа, уже достаточно выросшая, перегрызает шею, и голова падает. Она становится капсулой, то есть своеобразным "домиком", в котором нимфа заканчивает свое развитие и становится взрослой горбаткой, способной откладывать новые крошечные яички...

Итак, еще зимой я мечтал, как буду воочию познавать тайны многообразной муравьиной жизни, фотографировать сценки, портреты. Я помнил выражение из одной журнальной статьи: "Природа сделала четыре серьезные попытки создать большие организованные сообщества: пчелы, муравьи, термиты, люди". Не правда ли, есть над чем поразмыслить?!

И вот наконец Подушкино, май, муравейник на ярком весеннем солнце. Я стою, как Гулливер, глядя сверху на живой, копошащийся многотысячный, город...

Строительство было в самом разгаре. Даже на расстоянии слышался напряженный, не прекращающийся ни на минуту шорох работы. Работы трудной, сложной, ответственной. Обычно тот конус, который мы видим,- это половина всего муравейника, небоскреб в несколько десятков этажей, остальная, столь же многоэтажная часть скрыта в земле. И сейчас, весной, небоскреб расширялся, надстраивались новые этажи, прокладывались новые подземные галереи. С разных сторон сотни жителей подтаскивали к I общей куче строительные материалы - сосновые прошлогодние иглы, сухие веточки, листики, былинки. Несколько шестиногих собратьев тащили вверх по довольно крутому склону желтую толстую, блестящую на солнце личинку - стройка стройкой, но нельзя забывать и о хлебе насущном...

Муравейник располагался на склоне овражка, у подножия довольно толстой березы. Здесь образовалась естественная пологая площадка, ограниченная с одной стороны стволом и еще кустиками бересклета, открытая только с южной, солнечной стороны. Удобнейшее место, если, правда, не считать того, что буквально в двух шагах утоптанная людьми тропинка. Минутная прихоть озорника с палкой - и великолепное сооружение ужасным образом пострадает...

Тем не менее работа кипела. Интересно было наблюдать и за теми строителями, которые на миг показывались из отверстий в земле у подножия кучи. Они держали в челюстях маленькие земляные комочки, выбрасывали их и вновь скрывались в отверстиях. Это были подземные строители, землекопы, они строили нижние галереи и выносили грунт, слепленный при помощи слюны в комочки-песчинки. Этих комочков накопилось уже очень много, они образовали на склоне целую осыпь, и именно по этой осыпи, постоянно срываясь и падая, скатываясь на исходные позиции, тащилась сейчас группа с личинкой.

Затаив дыхание, сжимая обеими руками фотоаппарат, прильнув к видоискателю, который стал окном в этот захватывающий мир, я наблюдал. Сейчас, сейчас я увижу эту потрясающую организацию, железную дисциплину работников и воинов, движимых хотя и инстинктом, достигших, однако же, многого, очень многого, несмотря на мизерные свои размеры, осваивающих все новые и новые жизненные пространства...

Однако уже при первом взгляде было заметно, что столь трудолюбивые строители далеко не всегда выбирали правильный образ действий и тратили огромное количество усилий впустую. Та самая группа с личинкой, которая упорно тащилась по склону и под ноги которой строители с удивительной небрежностью бросали свои комки, чем еще больше затрудняли движение, вызывала все- таки досаду своей бестолковостью. Почему бы не выбрать другой, более выгодный путь, в обход осыпи? Но нет. Упорное, тупое, бестолковое движение вопреки всему.

А землекопы? Ну что бы им стоило договориться и относить комочки в определенное место, чтобы не портить весь склон, по которому их же собратья из последних сил волокут кто строительный материал, кто съестные припасы? Бросают комки тут же, прямо под ноги своим же, как будто ленятся лишних два шага ступить...

Я передвинул объектив в сторону. Вот троица рыжих братьев волочит сдвоенную сосновую иглу - строительный материал для надземной части - прямо сквозь частокол молодой травы. Игла, тем более двойная, естественно, цепляется, бедные трудяги из себя выходят, тужатся и все же ломятся напропалую, хотя буквально в сантиметре широкий прогал, по которому тащить иглу было бы им несравнимо сподручней. Но самое поразительное другое. Двойную иглу, разумеется, нужно тащить сращенным концом вперед, это же и дураку ясно. А они тащат наоборот. И, словно нарочно, подцепляют каждую травинку на пути этой своеобразной "вилкой" и, конечно же, расходуют сил в несколько раз больше, чем нужно было бы при достаточно толковой "организации труда"...

Скажете, какой с муравьев спрос? Ну а как же... Почему, например, так споро работал паук, пеленавший муху? Почему так восхищался мудростью инстинкта сфексов, аммофил, каликургов и других шестиногих Жан-Анри Фабр? Инстинкт - своеобразный "ум", и он великолепно работает у многих представителей этого многочисленного "народа". Так почему же, почему же так бестолковы те, о потрясающей организации которых ходят легенды? Но может быть, первое впечатление обманчиво?

Однако, чем больше я смотрел, тем, увы, все больше и больше уважение к их многообразной, сложной работе сменялось печальным раздумьем.

Самое потрясающее было то, что они сплошь да рядом явно мешали друг другу. Иной раз какой-нибудь бестолковый колготной тип, тупо мчащийся неизвестно куда, походя задевал своего натужившегося собрата, волочащего в гору бревно, и собрат, потерявший равновесие, летел вместе с бревном под откос, а нахал, сделав свое черное дело, даже и не оборачивался. Ни раскаяния, ни попытки загладить свою вину! Но может быть, у этого грубияна какое-нибудь важное дело? Ничуть не бывало! Пробежав несколько шагов, он принялся помогать какой-то группе, волочащей длинную, задевающую за траву былинку, не помог толком, бросил, опять сломя голову побежал куда-то, причем прямо по головам своих сородичей. Ну и тип! Ни дать ни взять бестолковый, однако же мнящий себя совершенно необходимым начальник...

Н-да. Инстинкт. Не ум, а инстинкт, это, конечно, понятно. Чего же требовать? И все же не мог я смотреть спокойно, раздражало меня что-то в этой нескладной, суматошной работе.

Тут вспомнил я, что даже сам Жан-Анри Фабр, так беззаветно, так заинтересованно и внимательно изучавший мир шестиногих, не любил муравьев. Ему претило их "буржуазное" накопительство, скопидомство, их безоглядная преданность лишь одной низменной страсти - вдоволь поесть... Вот-вот. Именно! Тупые инстинктивные движения, конвейерная, механическая работа ради одного только хлеба насущного - никакого полета!

Разумеется, я преувеличиваю. Разумеется, нельзя мерить насекомых, этих маленьких существ, руководствующихся в своей жизни не разумом, а инстинктом, нашими человеческими мерками. И все же...

"Ну и что же дальше? - думал я с печалью.- Ну построят они свой "мегалополис", а дальше что? Ведь, и построив его, эти туповатые работники живого конвейера, судя по всему, и не подумают попросту наслаждаться жизнью. Их толстая бескрылая самка, помещенная в центр кучи, в темницу, будет без конца, как машина, и дальше производить яйца (триста - четыреста яиц в день!), а из них потом выведутся новые тысячи рабочих существ, которые будут или же беззаветно трудиться всю жизнь, или завоевывать новые территории, чтобы строить на них свои многоэтажные кучи. И это все?"

А ведь вокруг-то, вокруг!.. Достаточно поднять голову, чтобы увидеть: молодая, яркая березовая листва, источающая на солнце великолепный, терпкий аромат, сверкающие радуги не успевшей высохнуть росы, сияющие, благоуханные венчики первых цветов, порхание пестрых бабочек, волшебное пение птиц...

Для этих же рыжих (и только ли для них?) роса - это лишь источник питья, бабочки - возможная пища (если их поймать и ободрать ненужные крылья), листья (да и то не свежие, а высохшие) - строительный материал. И суета, суета без конца. Ради чего? Да, вот вопрос: ради чего?

Как и у всего живого, у муравьев есть, конечно, любовь. Прежде чем создать многотысячную семью-муравейник, крылатые муравьи- самцы ухаживают за крылатыми самками. Вот они, звездные часы муравьиной жизни! Но что же происходит дальше? Самцы, сделавшие свое мужское дело, вскоре просто-напросто околевают, а самки теряют крылья, непомерно толстеют и, помещенные внутрь муравейника, в темницу, осуждены всю свою жизнь выступать в роли детородной машины. Они даже не воспитывают своих детей, они просто их без конца производят в виде яиц-зародышей. Что из того, что мы, люди, называем таких детородных самок царицами? Царская ли это жизнь? Дай бог, если у них есть хоть какая-то память и они, сидя в темнице, вспоминают о том, как когда-то были крылатыми. Несчастный удел!

А дети? Дети, которые выводятся из яиц,- страшно сказать: бесполы! Да, те полчища муравьев, которые бегают по лесным тропинкам, в траве, суетятся в муравейнике,- это не самцы и не самки. Рыжий труженик не "она" и не "он", рыжий труженик в сущности "оно"! Ибо рабочий муравей - это самка, переставшая ею быть, потому что ее детородные органы дегенерировали. Вот ведь как...

Правда, многие ученые, в частности Реми Шовен, утверждают, что муравьев и нельзя рассматривать поодиночке и требовать от них индивидуальной сообразительности, мудрости индивидуального инстинкта. Ибо муравей - это лишь элемент, нечто вроде клетки, составляющей единое живое существо - муравьиную семью. Муравей быстро погибает от одиночества, так же как пчела, как термит, а что касается бесполости, то она в таких условиях жизни вполне оправданна: с деторождением с успехом справляется одна самка. В случае же гибели самки половые железы бесполой особи могут регенерировать.

Вот так.

Тут надо добавить, конечно, что муравьи - санитары леса. Да, мы, люди, а также деревья и многие другие растения им во многом обязаны. Именно муравьи уничтожают массу вредителей лесов, полей, садов, огородов. Благодаря им в лесу поддерживается биологическое равновесие. Не будет муравьев - всю зелень могут уничтожить полчища менее организованных ползающих, бегающих, летающих вредителей. Муравьи настолько полезны, что их специально вывозят на участки леса, страдающие от нашествия каких-нибудь непомерных обжор. Некоторые страны, например Италия, с удовольствием покупают муравьев в соседних странах, например в Австрии, целыми грузовиками (муравейник лопатой ссыпают в мешок и в таком виде перевозят). Немецкие энтомологи подсчитали, что одна колония муравьев за день добывает от 800 граммов до одного килограмма насекомых, главным образом вредных. Все это так. Однако...

С какой симпатией все-таки после муравьев наблюдал я в траве даже еле видимую крылатую мошку, наверняка знакомую с радостями жизни, летающую в прекрасном бескрайнем мире, ночующую где придется - под листом ли, в трещине ли коры, под камушком. Пусть со всех сторон ее подстерегают враги - птицы, пауки, стрекозы, другие хищники, неважно! Хоть несколько дней, часов, а настоящих! Сидела эта маленькая крылатая мошка на зеленой травинке среди изумрудного переплетения, в котором кое-где радужно посверкивали росинки, рядом с едва заметной кружевной паутиной, шевелила крошечными усиками, и, ей-богу же, мне казалось, что вся ее поза выражала радость жизни и благодарность за существование. Потом вспорхнула и улетела в голубую бескрайнюю даль, на этот раз миновав край паутины...

И уж тем более приятно было смотреть на смелых воздушных асов - стрекоз. Красивых, изящных, летающих с таким виртуозным мастерством - хоть вперед, хоть назад, хоть в сторону, хоть на месте. Вот кто сразу понравился мне в отличие от муравьев. Стрекозы!